Что бы вы сказали, если бы открыли современное издание «Евгения Онегина» и на первой же странице прочитали:

 

Мой дядя самых честных правил,

Когда серьёзно занемог,

Он ублажать себя заставил

И лучше выдумать не мог.

 

Ну, конечно, если вам не повезло «проходить» Пушкина в школе, возможно, вы ничего и не скажете – стихи как стихи. Но если для вас ещё осталось хоть что-то «нетленное» или, проще говоря, хрестоматийное в нашей отживающей своё культуре, вы наверняка заметили лихую редакторскую правку: «не в шутку» почему-то стало «серьёзно», а «уважать» превратилось в «ублажать». И если «серьёзно», ладно, будем считать буквальным упрощением выражения «не в шутку», то замена слова «уважать» есть ломка первоначального смысла, поскольку в то время «заставить себя уважать» означало всего-навсего «умереть»…

Надеюсь, Александр Сергеевич простит меня за столько вольное обращение с его наследием, а вы, надеюсь, поняли, что это всего лишь шутка: ни одному даже нынешнему редактору не придёт в голову переделывать «Евгения Онегина», что-то заменяя, что-то упрощая, что-то подвергая цензуре. Пушкин и есть Пушкин. Наше всё, как говорится.

Для английской культуры, как мы догадываемся, их «всё» – это Шейкспир. Для кого-то, правда, безграмотный ростовщик из городка Стратфорд на речке Эйвон, но того звали (и зовут знающие литературоведы) вообще-то Шакспир, а иногда и вовсе – Шакспёр. Шейкспиром (и ни в коем случае не нашим привычным Шекспиром – такого слова в английской литературе просто нет) подписывались изданные сразу типографским способом сборники и отдельные произведения, авторами которых кто-то считает разных поэтов, драматургов и просто интеллигентных людей того времени, а я – так целый кружок, могучую кучку товарищей, возглавляемых гением Фрэнсиса Бейкона (или Бэкона в нашей вечно кривой транскрипции) и называвших себя «Рыцарями шлема». Здесь я не стану распространяться об этом подробно, поскольку мне хочется обратить ваше внимание на совершенно другую проблему.

Даже когда я не знал английского языка, до меня доходили слухи о том, что англичане испытывают определённые сложности при чтении таких произведений, как «Гамлет», «Трагедия Ромео и Джульетты» и прочих, хотя при этом сами они – произведения – считаются не просто классикой, а вершиной английской литературы. Потом я, как, вероятно, и большинство моих читателей, стал учить английский язык, однако тот же монолог Гамлета услышал и прочитал в русском переводе, чем на долгие годы остался вполне доволен. Когда же я отважился заглянуть в первоисточник, то пришёл в ужас от того, что не понимаю вообще ничего: даже если со строчек на меня смотрели знакомые слова, расставлены они были бог знает как и бог знает почему. С тех пор я долго оригинального Шейкспира избегал. В студенчестве, балуясь художественным переводом, внёс, конечно, свою скромную лепту в прочтение некоторых сонетов, но как-то не слишком задумываясь над более тонкими материями:

 

Sonnet 146   Poor soul, the centre of my sinful earth, My sinful earth these rebel powers array, Why dost thou pine within and suffer dearth, Painting thy outward walls so costly gay? Why so large cost, having so short a lease, Dost thou upon thy fading mansion spend? Shall worms, inheritors of this excess, Eat up thy charge? is this thy body's end? Then soul live thou upon thy servant's loss, And let that pine to aggravate thy store; Buy terms divine in selling hours of dross; Within be fed, without be rich no more.   So shall thou feed on Death, that feeds on men, And Death once dead, there's no more dying then.

Сонет 146   Несчастный дух, в земле сокрытый грешной, Что полнится избытком дерзких сил, Зачем нуждой томишься, безутешный, А дом снаружи свой позолотил? К чему ты платишь столь большую цену За сей дворец, чей смертный час грядет? Червя наследство, он не минет тлена, Когда конец извечный обретет. Живи же тем, что твой слуга с презреньем Забыл. Его к страданьям понуждай, Раздай весь хлам, взамен найдя спасенье, И не снаружи, но внутри сияй.   Так, утоляя плотью Смерти голод, Ты избежишь навек могильный холод.

 

И вот в один, пожалуй, прекрасный день, почти случайно, я столкнулся с тем, что признанные классики переводов, причём не только поэтических, оказывается, большие выдумщики, то есть мы с вами, увы, никогда не читали и не прочтём ни Байрона, ни Уайльда, ни Шелли, ни того же Шейкспира – если не сделаем это сугубо на языке оригинала. Проза, ладно, ещё куда ни шло, там работают совершенно другие законы: ты читаешь оригинал, видишь картинки, как фильм, и передаёшь увиденное русским языком, желательно правильным, образным и т.п. Поэтический перевод, как ни верти, этого подхода лишён напрочь: ты привязан к размеру и рифмовке, поэтому в итоге ничего не передаёшь, а в меру вкуса, честности и даровитости сочинительствуешь «на тему», заданную автором, и в им же определённых рамках.

Всё, что я сейчас сказал, к делу не относится. А если относится, то постольку, поскольку таков бы мой личный путь от потребителя русского «полуфабриката» до шахтёра, вскрывшего оригинальную жилу. Вскрытие Шейкспира показало много интересного и неожиданного, чем я и делюсь время от времени. Но вернёмся к вопросу изданий…

В отличие от упомянутого «Евгения Онегина» и 99,9% произведений русской литературы, история проекта «Шейкспир» крайне запутана ещё и тем, что всемирно известные сегодня драмы добрались до нашего времени в разных изданиях. Причём не различных, а именно разных. В качестве примера, если вы обратили внимание на заголовок, я собираюсь остановиться на «Гамлете», которым увлечённо занят в настоящий момент и который разделил судьбу многих шейкспировских произведений.

Я не стану подробно касаться его первого, отдельного издания 1603 года, о котором литературоведы и тем более критики стараются громко не говорить, поскольку оно так же похоже на финальный вариант, как «Квадрат» Малевича на «Лунную ночь на Днепре» Куинджи: язык корявый, похож на стенографический набросок сюжета, передана разве что общая канва (как мы знаем, тоже не оригинальная, а взятая из скандинавских легенд, изложенных Саксоном Грамматиком и пересказанных за век до «Гамлета» выходцем из Гаскони, писателем, поэтом и переводчиком Франсуа де Бельфоре), да и короче итогового варианта аж на 1 600 строк. То издание так теперь и называют – «плохое кварто» (под «кварто» подразумевается формат в четверть типографского листа). Тема эта сама по себе крайне интересная, притом, что всего через год в свет вышло «хорошее кварто», в котором «Гамлет» стал таким, каким мы (читающие по-английски) его сегодня знаем. Почти. Потому что ещё через девятнадцать лет, в 1623 году, вышло знаменитое «первое фолио» (под термином «фолио» в типографском деле скрываются аж три разных понятия, включая размер листа) – первый сборник всех произведений, в том числе сонеты, подписанный, как видно на репродукции обложки, Шейкспирами во множественном числе (конечно, можно сказать, что это моя натяжка, мол, просто в типографии не хватило лишнего апострофа, но согласитесь, что читается однозначно – Shakespeares).

И дальше началось самое интересное, ради чего я сегодня, под перестук дождя за окном, и взялся за перо. Практически все последующие издания драм (здесь и далее я говорю исключительно об оригинальных английский текстах) в той или иной мере подвергались редакторской правке. Частично это было вызвано «производственной» необходимостью, поскольку талантливые ребята из кружка Фрэнсиса Бейкона писали явно не для сцены, отчего опускали столь важные и столь привычные для пьес ремарки, которые заботливым редакторам приходилось вставлять самолично, ориентируясь на реплики персонажей. Например, когда Полоний (теперь я ещё больше конкретизирую и перехожу исключительно на «Гамлета») говорит, оправдываясь перед королём Клавдием и его женой Гертрудой…

 

Take this from this, if this be otherwise

 

… то есть…

 

Снесите это с них, коль я не прав

 

… редакторам приходится предварять эту фразу ремаркой: «указывает на свою голову и плечи». И так если не постоянно, то ну очень часто.

Но это лишь полбеды. Настоящая загадка, которую приходится, не покладая рук, разгадывать не только редакторам и актёрам, но и читателю, заключается в прочтении самих слов. Честно говоря, для меня это стало одной из нескольких причин желания подойти к «Гамлету» (а до этого – к «Ромео и Джульетте») с лопатой и пинцетом и как следует разобраться, что же такое скрывается в этой словесной игре, заставляющей всех отзываться о ней с придыханием, хотя, если разобраться и быть до конца откровенным, с точки зрения русского читателя, выросшего на том же «Евгении Онегине», на «Горе от ума», на «Коньке-горбунке», на «Василии Тёркине», всё нерифмованное наследие Бейкона-Шейкспира звучит, простите, примитивно. Тем более что в то же самое время на Британщине жил такой поэт, как Эдмунд Спенсер, которого у нас, конечно, кое-кто знает, но почитать может разве что в убогих переводных отрывках, тогда как одна его «Королева Фей» - это огромное произведение, насчитывающего 40 000 строк (для сравнения, в фолианте «Божественной комедии» Данте, если кто не считал, их «всего» 14 233), причём не просто идеально рифмованных, но рифмованных по сложнейшей схеме, по сравнению с которой онегинская строфа – детский лепет.

Но ведь не могут же англичане, американцы, австралийцы, англоязычная публика, ошибаться! Если тем же «Гамлетом» восхищаются и посвящают его разборам увесистые монографии, фильмы и передачи, значит, это я чего-то не понимаю и, как нынче принято говорить, туплю. Наверное, да. Правда, мне приходилось слышать из уст некоторых не слишком закомплексованных исследователей полушутливые призывы к аудитории признаться в том, что, когда они смотрят «Шейкспира» на сцене, то умный и понимающий вид – вещь напускная: в действительности они пропускают мимо ушей добрую половину сказанного. И это притом, что – и вот тут, наконец, я вплотную подхожу к своей исходной теме – современные издатели и постановщики стараются привлекать больше читателей и зрителей и потому максимально упрощают текст. Скажем, трудясь над переводом, я постоянно держу открытыми сразу четыре сайта с четырьмя вариантами «Гамлета», причём один из сайтов называется «Не Бойтесь Шейкспира» – No Fear Shakespeare – и параллельно с английским оригиналом в вылизанном современном написании даёт… толковый перевод на английский. Не комментарии, а именно перевод. Правда, иногда со смысловыми ошибками, что я вижу хотя бы потому, что у меня под рукой ещё три сайта с разжёвыванием наиболее сложных мест.

Есть, правда, и противоположная тенденция: возрождение исконного языка елизаветинской поры, включая произношение. Можете сами найти по этой теме много интересной информации, если погуглите интернет на фамилию отца (Дэвида) и сына (Бэна) – Crystal. Честно говоря, их выступления и заставили меня в своё время задуматься о том, что «фишка» произведений Шейкспира – это как раз двойное дно, двойной смысл слов, чем по своей сути так славен и сложен английский язык до сих пор. Именно поэтому я уже давно продвигаю идею того, что для правильного понимания английских текстов и речи важно не упускать из виду концепцию английского слова как китайского иероглифа, который 1) не читается, а только узнаётся и который 2) безсмысленен в отрыве от контекста.

А теперь всё то, о чём я говорил выше, я покажу вам на двух простеньких примерах, взятых «на одном пятачке», чуть ниже приведённой реплики Полония про отсечение головы. Перед нами по-прежнему акт 2, сцена 2, только король с королевой должны уже уходить, чтобы не мешать Полонию общаться с «сумасшедшим» Гамлетом, который, по мнению Полония, потерял голову из-за послушной аскезы его дочери, Офелии. Вот как выглядит это место (Полоний переключается с вельможных собеседников на Гамлета) в оригинале, но со специально убранными мной ремарками (это реплика Полония):

 

Away, I do beseech you, both away:

I'll board him presently. O, give me leave:

How does my good Lord Hamlet?

 

Теперь давайте вместе разбираться. Первые полторы строки явно обращены к королю с королевой, которых он умоляет (beseech), обоих (both) сразу, уйти (away), поскольку ему нужно поговорить (board, не в смысле «бортануть», а скорее уж «взять на абордаж», но этого никто уже не знает, поскольку сегодня этот глагол понимается как «подниматься на борт» или «столоваться», то есть, «жить в пансионе», поэтому все делают вид, что понимают Полония в смысле «поговорить») с ним (him), с Гамлетом. Последняя строчка тоже вопросов не вызывает, будучи прямым обращением к новому собеседнику, читающему на ходу какую-то книжку. А вот что делать с O, give me leave? И что он вообще хочет этим сказать? Что здесь означает иероглиф leave?

Забавы ради заглянем в вариант Пастернака, который английского не знал и пользовался подстрочником профессора Морозова:

 

Уйдите оба, оба уходите.

Я подойду к нему. Прошу простить.

(Король, королева и свита уходят. Входит Гамлет, читая)

Как поживает господин мой Гамлет?

 

Не отходя от кассы, посмотрим, что предлагает перевод Гнедича:

 

Вы уйдите оба. Я 

Прошу вас. Я начну сейчас...

(Король, королева и придворные уходят. Входит Гамлет, читая.) 

Ну, как здоровье ваше, дорогой принц Гамлет? 

 

Ну и до кучи давайте посмотрим, что решил сделать Лозинский, чей перевод считается самым близким к оригиналу:

 

Я вас прошу, вы оба удалитесь;

Я подойду к нему.

(Король, королева и слуги уходят. Входит Гамлет, читая.)

Прошу прощенья;

Как поживает добрый принц мой Гамлет?

 

Заметили? Половина второй строки перескочила через ремарку и оказалась обращённой к Гамлету. Причём если у Пастернака Полоний через give me leave «просит простить», у Гнедича вообще несуразно-гоблинское «хочу начать», то у Лозинского, либо пользовавшегося тем же подстрочником Морозова, либо всё-таки знавшего язык оригинала, снова «прошу прощенья».

Вы могли подумать, что я привожу этот пример, чтобы поглумиться над своими по-своему знаменитыми предшественниками. Отчасти, но вообще-то, скорее, нет. Потому что, оказывается, постановка ремарки про уход королевской четы и приход Гамлета зависит сугубо от того, как редактор того или иного издания понял приведённый мной в самом начале отрывок и как перевёл с английского на английский это самое leave. Потому что когда я сличаю оригинальные тексты, представленные упомянутыми четырьмя сайтами, то убеждаюсь в том, что ремарка и leave пляшут относительно друг друга точно так же, как в русских переводах. Если английский редактор оставляет leave до обращения к Гамлету, то на полях интерпретирует give me leave как leave this to me или leave me alone to handle this. Если же после, то видит в тех же словах смысл excuse my interrupting you, что тоже понятно, поскольку Гамлет поглощён чтением.

И самое противное, что никто в этой путанице не виноват. В упомянутом «первом фолио» (1623) этот фрагмент в тогдашней орфографии выглядит так:

 

Away I do beseech you, both away,

Ile boord him presently.

Exit King & Queen.

Oh giue me leaue. How does my good Lord Hamlet?

 

Видно, что leave Полоний произносит уже после ухода начальников.

Полюбопытствуем «вторым кватро» (1605) и увидим следующее:

 

Away, I doe beseech you both away,               Exit King and Queene.

Ile bord him presently, oh giue me leaue,

How dooes my good Lord Hamlet?

 

Хитрюга-редактор (или автор, или авторы) отодвинул ремарку в сторону – как хочешь, так и понимай!

А что же сам Кирилл Шатилов, панимаш, спросит настойчивый читатель. Что он-то предлагает или только критиковать горазд? Ну, во-первых, в данном случае я никого не критикую, а показываю лишь то, насколько английский язык иероглифичен и в силу этого витиеват. Надеюсь, на красноречивом примере. Во-вторых, обдумав всё вышеизложенное, включая «абордаж», блуждающую ремарку, и исключая русские варианты (в официальные переводы я в процессе своих трудов не заглядываю принципиально, чтобы они не мешали видеть оригинал, и делаю отступление от этого правила лишь когда пишу вот такие заметки на полях), я сделал свой вариант таким, чтобы ему ремарка была так же не важна, как авторам исходного текста:

 

Ступайте! Умоляю вас уйти!

Я им займусь. Простите за вторженье.

Как поживает мой достойный Гамлет?

 

Второй пример ожидает нас буквально двумя строчками ниже, когда Гамлет отрывается от книги, здоровается с Полонием и начинает нести как бы сумасшедший бред, однако бред этот получается каким-то уж больно красноречивым для озабоченного судьбой своей несмышлёной дочери отца. Кстати, Гамлет резко сворачивает всякие ямбы и переходит на сухую прозу:

 

For if the sun breed maggots in a dead dog, being a god kissing carrion,--Have you a daughter?

 

Здесь интересно всё, но особенно слово god, то бишь «бог». Потому что в 1605 году редактор эту фразу представил так:

 

For if the sunne breede maggots in a dead dogge, being a good kissing carrion. Haue you a daughter?

 

Из чего получается, что «солнце» не «бог, целующий падаль», а сам труп собаки является «хорошей целующей падалью», иначе говоря, куском падали, который не грех и поцеловать. Примечательно, что в редакции 1623 года мы по-прежнему бога не видим:

 

For if the Sun breed Magots in a dead dogge, being a good kissing Carrion - Haue you a daughter?

 

Но почему же тогда Лозинский переводит:

 

Ибо  если  солнце  плодит  червей  в  дохлом псе, - божество, лобзающее падаль... Есть у вас дочь?

 

Да потому, что в одной части ныне существующих изданий написано a good kissing carrion, а в другой – a god kissing carrion. Здесь можете сделать привал и вернуться к моей идиотской переделке начала «Евгения Онегина»: представьте себе, чтобы она ходила по полным собраниям сочинения А.С. Пушкина наравне с той, которую мы все (или почти все) помним с детства. А с наследием авторов проекта «Шейкспир» - не вопрос, вернее, вопрос только в весомости имени того редактора, который запросто позволил себе подчистить некоторые не слишком внятные для него места.

Как вы понимаете, я бы не стал говорить о собачьих трупах в качестве примера, если бы подобные, мягко говоря, разночтения ни встречались мне по мере закапывания в «Гамлета» по две-три штуки на страницу…

Может быть, я слишком неискушён в оригинальной английской литературе, может быть, заменять одни слова другими и интерпретировать авторские мысли на свой лад – в порядке вещей на Солнечном Альбионе и имеет под собой неизвестную исключительно мне историческую традицию, но кто-то всё это представляется, мягко говоря, странным. И уж раз я сам себя уподобил шахтёру и копателю, то по мере продвижения вглубь мне всё чаще начинает казаться, что любая последующая лопата либо ударится в крышку сундука с драгоценностями, либо провалится в никуда, встретив пустоту и бездонную пропасть.

 

 

 

P.S. А вы заметили, дополнительную многозначность последней фразы Гамлета? Ведь иероглиф Sun (солнце) читается точно так же, как иероглиф Son (сын). Разница видна только читателю, но не слушателю, коим в данном случае является Полоний. Тогда как Гамлет в своём деланном сумасшествии запросто мог подразумевать как раз не солнце, а сына, то есть себя. Но это так, к слову.

 

ИСТОЧНИК